Мари не может стряпать и стирать зато умеет петь и танцевать

Песнями радовала старшая сестра Валя, активно участвовавшая в художественной самодеятельности станичного Дома культуры. Её голос многие сравнивали с голосом уже в то время популярной Людмилы Зыкиной, хотя пела Валя, в основном, казачьи песни, а также романсы.
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал.
-Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
А дома с подругами пела легкомысленную популярную песенку-фокстрот:
Да, Мари всегда мила,
Всех она с ума свела.
Кинет свой весёлый взгляд –
Звёзды с ресниц её летят.
Губы нежные Мари
Цвета утренней зари.
Вы бы разве не пошли
Ради неё на край земли?
Мари не может стряпать и стирать,
Зато умеет петь и танцевать!
Ещё Мари умеет, говорят,
Из тряпок дивный сшить себе наряд.
МАЁВКИ В РОЩЕ
На маёвках, необыкновенно праздничных наших маёвках, в станичной роще за большим железнодорожным мостом, Валя пела вместе с хором или солировала:
Ты сегодня мне принес
Не букет из пышных роз,
Не тюльпаны и не лилии,
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы
Но они такие милые!
Ландыши, ландыши!
Светлого мая привет!
Ландыши, ландыши!
Белый букет!
Маёвки в роще, светлой от еще не распустившейся листвы, проходили всегда 2 мая. На деревянном помосте, на грузовике с открытыми бортами, возникала ладная фигура председателя сельсовета, который коротко сообщал, что Первомай – это праздник солидарности трудящихся всего мира. Станичное начальство вывозило в рощу не только художественную самодеятельность, но и продуктовый магазин: крытую брезентом машину с вином, мороженым, пряниками; детские площадки с деревянными лошадками и качелями. Гремел духовой оркестр, кое-где звучала балалайка или мандолина, кто-то прихватывал гармошку, а то и баян. Кто-нибудь умудрялся привезти под сень весенних прозрачных деревьев патефон. В шумное живое многоголосье балалаечных струн, переборов баяна вдруг вплеталось потрескивание патефонной пластинки с домашним негромким голосом Леонида Утёсова:
Я ковал тебя железными подковами,
Я пролётку чистым лаком покрывал,
Но метро сверкнул перилами дубовыми,
Сразу всех он седоков околдовал.
Ну и как же это только получается?
Всё-то в жизни перепуталось хитро:
Чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся
От Сокольников до парка на метро.
Ну, подружка, верная,
Тпру, старушка древняя,
Стань, Маруська, в стороне!
Наши годы длинные,
Мы друзья старинные,
Ты верна, как прежде, мне.
Рядом проходит парень с перекинутым через плечо на тонком ремешке ВЭФом – маленьким транзисторным радиоприемником, и оттуда, по радио, по непонятным радиоволнам в нашу бурлящую рощу влетают чуждые звуки. Но их забивает Тамара, которая живёт далеко отсюда, на другом конце станицы. Она лихо поёт, да ещё притоптывает:
На городи верба рясна
Ну да, ну да, а!
Там стояла дивка красна,
Да- да, да-да.
Вона красна ще й вродлыва,
Ну да, ну да!
Ии доля нещаслыва,
Да-да, да-да!
А под старым берестом, на круглой зеленой поляне, сквозь которую видно синюю речку с жухлыми прошлогодними камышами, устроилась большая семья. На домашней скатерти – хлеб, разрезанный пирог, бутыли с домашним вином и самогоном, лук и соленые огурцы на тарелках; вокруг бегают и визжат ребятишки. Молодая красивая казачка, сидящая на грубом рядне, подогнув ноги под себя, отрешенно и протяжно запевает:
Стоить гора высокая,
Попид горою гай, гай, гай…
Мужские твердые голоса вместе с решительными женскими подхватывают:
Зэлэный гай, густэсэнькый
Ныначе, справди рай!
Появляются раскрасневшиеся мальчишки на велосипедах: узорчатые следы от велосипедных колес всё сильнее утрамбовывают узкие сырые дорожки.
До поздних вечерних сумерек, до последнего угасающего луча весеннего ласкового солнца гуляет здесь станица и песни то вспыхивают, то угасают, как угольки в догорающем теплом костре. До следующей маёвки будут вспоминать платнировцы этот единственный в году общественный семейный день, этот вечер.
— Хорошо грае Витька на гармошке!
— Та шо там Витька! Чулы, як спивае Утёсов? Ниякой гармошкы не надо.
— Нэ скажи, кум! Утёсов хай по радио спивае, а наша гармошка есть гармошка.
На том и расходились мирно по домам.
ПЕСНИ ОТЦА
У моего отца была неотступная мечта: научить меня игре на гармошке или на балалайке или, на худой конец, на гитаре. Гитару он считал несерьёзным инструментом. Гармошки у нас не было – очень дорогой инструмент, а гитара и балалайка откуда-то в доме появились.
— Научишься, — говорил он, — будешь ходить по свадьбам, играть и зарабатывать. Это не то, что быкам хвосты крутить. Хочешь играть?
— Хочу.
— Ну, бери балалайку.
Я брал инструмент, извлекал звуки, которые ну никак не становились музыкой.
— Что не умеешь, не получается?
— Не умею.
— Ну, ладно, — говорил отец, который тоже не умел играть.- Сходи на подвирья, дай козе кукурузыння, а то она голодная, слышишь, просит?
Я шёл во двор, выдергивал из стожка кукурузный сухой стебель с листьями позеленее и с удовольствием смотрел на козу Катьку, уплетающую этот козий деликатес. Так хотелось нарисовать её горбоносый нос и жёлтые глаза с бедовой вертикальной чертой.
Отец любил и умел петь. Зимой он вязал веники. В тёмных сенцах лежала гора заготовленных ещё в августе обрушенных от зерна длинных метёлок веничного сорго. В единственной комнате от сволока – толстой потолочной балки – спускалась вниз, к полу, а точнее, к доливке, верёвка с деревянной педалью. Веревкой обхватывается пучок метёлок, нажимаешь ногой на педаль – пучок сдавливается и тут же туго связывается шпагатом: в верхней части ручки будущего веника, в средней и в том месте, где метёлки расширяются с помощью деревянного зажима.
Над длинным столом висит подвешенная к потолку керосиновая лампа. За одним краем стола кто-нибудь из нас, детей, делает письменные уроки, другой край стола служит маме. Она готовит ужин: делает затирку из серой муки и режет буряк – сахарную свёклу: из неё будет компот. Пить его мы будем завтра после того, как он настоится. Завтра же мама приготовит икру из остывших ломтей свёклы: порежет её соломкой, пересыплет сухарными крошками и поджарит на подсолнечном масле: объедение!
Отец за работой никогда не молчал: если не рассказывал о своих делах, не подтрунивал над нашими детскими поступками, то напевал:
Эх, дорожка, фронтовая,
Не страшна нам бомбёжка любая.
А помирать нам рановато –
Есть у нас ещё дома дела.
-Пап, какая же у вас там была дорожка, — удивлялся я. – У вас же дорога, железная дорога!
— Но она ж фронтовая, сынок! – отвечал отец – Под бомбёжки попадали, но доставляли и грузы, и личный состав.
С особым удовольствием не просто пел, а декламировал куплет:
Может быть отдельным штатским лицам
Эта песня малость невдомёк.
Мы ж не позабудем,
Где мы жить ни будем
Фронтовых изъезженных дорог.
Эх, путь-дорожка, фронтовая…
И, конечно, любил всё казачье, родное, которое грело простыми словами. Из «Песни о тачанке» он помнил только припев, но в этот припев вкладывал всю душу:
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка –
Все четыре колеса!
Праздники, а точнее – празднование праздников – было связано больше с личной жизнью каждого, чем с жизнью государства.
Я родился в марте, а родичи собирались у нас в доме, чтобы оказать мне какое-то внимание, в декабре. На день зимнего Николая-чудотворца. Праздновали именины, а не день рождения.
Помню, как мама, готовясь к такому празднику, повела меня на соседнюю улицу к модистке. Красивая и душистая тётя обмерила мне «метром» живот, шею, ещё что-то, наговорила много всяких слов моей маме и через неделю я был в новой рубашке, в которой чувствовал себя как рыба в станичном каюке: и празднично, и неудобно.
Стол был по-декабрьски скромным: голубцы из капустных листьев с пшеном, квашенная кислая капуста, заправленная луком и душистым подсолнечным маслом, всё тот же компот из буряка, не черствеющий хлеб, извлечённыё из большой макитры. Отец вместе с соседом дядей Ваней пробовали голос:
Ой, на ой на гори, та й жинци жнуть,
Ой, на ой на гори, та й жинци жнуть.
После лёгкого вздоха, после короткой паузы в песню вплеталось женское многоголосие и, казалось, от неудержимого ликования, от еле сдерживаемой радости стёкла в окнах начинали звенеть.
А по пид горою яром-долыною
Козакы йдуть.
Гей, долыною, гей, широкою козакы йдуть.
Сдержанный, рокочущий мужской задумчивый дуэт возвращает поющих из праздничного поднебесья в простые военные будни:
По пе, попереду Дорошенко,
По пе, попереду Дорошенко…
И опять высоко в небеса взлетают громкие мужские и женские голоса:
Вэдэ свое вийско,
Вийско запоризьскэ хорошенько!
Гей, долыною, гей,
Широкою хорошенько!
Особенно нравились даже женской части компании финальные слова песни-баллады. Женщины обычно старались придать им шутливый оттенок в отличие от мужчин:
Мини, мини с жинкой нэ возыться,
Мини, мини с жинкой нэ возыться.
А тютюн та люлька
Козаку в дорози прыгодыться.
Гей, долыною, гей,
Широкою прыгодыться…
Через неделю, а может через месяц, ранней весной я побывал на очередной станичной казачьей свадьбе, где на широком дворе играли и на гармошке, и на балалайке, и на цымбалах, но главным был бубен. Жалостливые тягучие свадебные песни меня не трогали. Привлёк цимбалист с цимбалами. Дождавшись, когда гости уйдут через низкую дверь в хату, унося с собой гыльца – веточки вишни с запеченными на них ленточками румяного теста – я добирался до цимбалиста, просил его сыграть и с замиранием сердца наблюдал, как он, ударяя по горизонтально натянутым струнам, извлекал знакомые мелодии. Звуки, простые и спокойные – меня очаровывали. Позже, взрослея, я думал, что такие звуки должны быть и в звуках гуслей, которых я никогда не видел и не слышал.
РАДИОПЕРЕДАЧА «ЗАПОМНИТЕ ПЕСНЮ»
Радио появилось в станице раньше, чем электричество. Репродукторы – большая черная «шляпа», или «тарелка» цеплялась на забитый в саманную стену гвоздь в самом почётном – после иконы – месте, рядом с наклонно расположенным небольшим зеркалом. Звук можно было уменьшить или увеличить, или даже совсем выключить.
Поначалу говорящая и играющая музыку «шляпа» была в диковинку: пользы то никакой!
— Выключи оту симфонию чи оперу, — раздражалась мама. — Побалакать нэ дае.
Но постепенно радио становилось чем-то домашним.
— Маруся, чи ты слухала постановку «Запорожець за Дунаем»? – спрашивала дородная красивая моя родная тётка – тётя Фрося.
— Ото б я слухала! – в сердцах бросала мама. — Дилать мини бильше ничого!
— Ты не помнишь Опанаса, що биля Днистра в Дзигивки жив – не обращала внимания на деланное мамино раздражение тётя Фрося и живописно пересказывала сюжет первой части радиоспектакля. — Гарный був чоловик, як отой запорожець!
Днистро, Дзиговка, Ямполь, Винница, ненько Украина – эти слова я часто слышал от моих тёток, дяди, от мамы, таких разных по характеру, но таких одинаковых по воспоминаниям о родине, которую они покинули в трудные, голодные тридцатые годы, чтобы навсегда осесть на Кубани и здесь дать жизнь мне, моим братьям и сёстрам, которые, разлетевшись из родного родительского гнезда, разные по характеру, но одинаково страдали бы по тихой речке Кирпили, по Платнировке, Кореновке, Краснодару, по всей пресветлой Кубани…

или То радио. Зарубежные песни.

Начало

Московское радио вещало и пело только по-русски. Конечно, в первую очередь переводились и исполнялись агрессивные песни о борьбе рабочего класса за мир.

Сегодня в доках не дремлют французы.
На страже мира докеры стоят.
— Мы не пропустим военные грузы!
Долой войну, везите смерть назад!

Довольно пушек, довольно снарядов!
Нам нужен мир, домой пора войскам!
Торговцам смерти скажем все — не надо!
Солдаты, оставьте вольный Вьетнам!

Мы песню мира поём,
Её везде простые люди знают.
Она гремит словно гром.
Эй, берегись, кто бойню затевает!
Мы легионы труда —
На пакт войны наложим вето!
И никогда, никогда
Мы не пойдем в бой против родины Советов!

Поль Робсон, друг Советского Союза и борец за права негров, пел по-русски «Широка страна моя родная» и арию из оперы «Тихий Дон»

От крайя и до крайя,
От морья и до морья
Берет винтовку народ трудовой, народ боевой!
….
Хорошие ребята! Вырастут, настоящими людьми станут.

Очень редко передавали в его исполнении песню о Миссисипи и спиричуэлс на английском. Зато помню спиричуэл на русском.

Если хочешь в божий рай,
Ляг и умирай.
НебО, небО,
Почему мы не спешим в рай?

Сладкий пирог, виски и грог —
Все будет нам точно в срок.
Но у райской реки
Будем выть мы с тоски
На весь божий рай, на все небО,
НебО, небО!

Не хотим мы пирога,
Нам жизнь дорога!
НебО, небО,
Почему мы не спешим в рай?

Это было очень смешно.

Арии из итальянских опер тоже исполнялись по-русски.

Кле-ве-ета вначале сла-адка.
Ве-те-е-рочком
Чуть-чуть порха-ает …

Неаполитанские песни были нам особенно близки и понятны, не то, что теперь.

Это песня за два сольди, за два гроша!
С нею люди вспоминают о хорошем.

А также

Счастья своего я скрыть не в силах,
Радости исполнен в жизни я.
Все вокруг меня преобразилось,
Все поет, ликуя и звеня!
Спросите вы: «Что со мной случилось?». —
Милая покинула меня!
Я смирюсь с потерею,
Взамен она оставила свободу, друзья!

Счастлив я, исчезли все заботы!
Счастлив я, меня пьянит свобода!
Весел я, весь день пою, друзья!
Забыты слезы, сцены, измены,
Снова свободен я!

По-русски исполнялись и фривольные французские песенки.

Мари не может стряпать и стирать,
Зато умеет петь и танцевать!
Еще Мари умеет, говорят,
Из тряпки дивный сшить себе наряд.

Любой костюм на ней хорош
Пусть всего он стоит грош
Сотню глупостей больших
Ради нее ты совершишь!

Она ошибки делат в письме,
И у нее проказы на уме …

Впрочем. автора этого перевода гневно отстегали в газете «Правда» за низкий морально-политический уровень. Заодно досталось и песне «Джонни, ты мне тоже нужен».

Знойные латиноамериканские песни также исполнялись советскими певцами в русском переводе.

…..
Ты сказал мне: «Кукорача!»
Это значит — таракан!

За Кукорачу, за Кукорачу
Я отомщу!
Я не заплачу, я не заплачу,
Но обиды не прощу!

Я — Кукорача, я — Кукорача.
Мне не быть теперь иной.
Я — Кукорача, я — Кукорача.
Все равно ты будешь мой!

Правда, после появления аргентинского фильма «Возраст любви» стали крутить песни оттуда в исполнении Лолиты Торрес. Но редко. Гораздо чаще маститая советская певица с латиноамериканской печалью пела:

Сердцу больно.
Уходи, довольно!
Мы чужие, обо мне забудь!
Я не знала, что тебе мешала.
Что тобою избран другой в жизни путь.

Шла упорная и непримиримая борьба с буржуазным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. И не только на радио, в театрах и концертных залах.

Позже, когда я стал студентом, я оценил, сколько сил и средств потрачено на эту борьбу. Сколько технических справочников у учебников пришлось переиздать в срочном порядке из-за переименования технических устройств и узлов, носящих имя изобретателя.

Шайба Гровера, шпонка Вудруфа, резьба Бриггса, коробка Нортона, пружина Бельвиля, регулятор Уатта, двигатель Дизеля получили чисто русские названия: пружинная шайба, сегментная шпонка, резьба коническая дюймовая, коробка подач, тарельчатая пружина, центробежный регулятор, двигатель с воспламенением от сжатия. А еще шофёр стал водителем, а монтёр — электриком.

Старые названия было категорически запрещено упоминать в технической документации и печатных текстах. Как выжили Вольт, Ампер, Ом и Микрофарада?

И в заключение специально для френдов из США приведу песню, которая мне очень нравилась по причине истинной народности и непосредственности.

Поет Михаил Александрович.

[Читать текст…]
Посмотри-ка, приехал Чико!
Веселый Чико прибыл к нам из Порто-Рико.
Сколько блеска, сколько шика!
На селе такого парня поищи-ка.

Вот он идет, за ним толпой народ
Кто его увидит, сразу запоет:
О, Чико, Чико из Порто-Рико,
У него в петлице алая гвоздика.

Он любому кабальеро
Показать сумеет, как плясать болеро.
Если румба загремела,
Он с красоткой будет нежен, как Ромео.
Весел он всегда. Но драться с ним беда,
Он любого парня свалит без труда.

Ах, Чико, Чико, из Порто-Рико,
Вот такого ты попробуй, покoри-ка!
Но однако есть улика!
У девчонки в косах алая гвоздика.

У девчонки в волосах его гвоздика!