Все ароматы аравии не отмоют
Выбрать главу
Леди, в темном плаще, ощупью выходит из дворца и идет по террасе; она спит.
Леди (трет руки, как будто моет их). Прочь, проклятое пятно! Вы мне все измажете* этими белилами и притираньями. Бог дал вам одно лицо, а вы делаете себе другое*. Думай о смерти, женщина, а не о том, чтобы приукрашать* себя. Все ароматы Аравии* не отмоют добела эту руку наследницы Тюдоров*.
Неизвестный. «Все ароматы Аравии»! «Приукрашать»! Целая поэма в одном только слове. И это моя Мария? (Обращаясь к леди.) Почему ты говоришь не обычным своим голосом и в первый раз твои слова звучат как поэзия? Ты захворала? Ты движешься как мертвец, восставший из могилы. Мария! Мария!
Леди (как эхо). Мария! Мария! Кто бы подумал, что в этой женщине так много крови! Разве моя вина, что мои советчики нашептали мне кровавые дела? Фи! Будь вы женщинами, вы догадались бы поберечь ковер, а то посмотрите, какие гадкие пятна. Не поднимайте ее за голову: волосы-то фальшивые. Говорю вам еще раз: Мария погребена, она не встанет из могилы*. Я не боюсь ее; с этими мерзавками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий. Что сделано, то сделано*. Прочь, говорю я. Фи! Королева — и вся в веснушках!
Неизвестный (трясет ее за плечо) Мария, послушай! Ты спишь?
Леди просыпается, вздрагивает и чуть не теряет сознание. Неизвестный
подхватывает ее.
Леди. Где я? Кто это?
Неизвестный. Смилуйтесь, умоляю вас. Я все время принимал вас за другую. Я думал, что вы моя Мария, моя любовница.
Леди (вне себя). Какая дерзость! Как вы смеете?
Неизвестный. Не гневайтесь на меня, миледи. Моя любовница на редкость порядочная женщина. Но говорит она не так хорошо, как вы. «Все ароматы Аравии» — это было хорошо сказано. Произнесено с прекрасной интонацией и отменным искусством.
Леди. Разве я сейчас беседовала с вами?
Неизвестный. Ну да, прекрасная леди. Вы забыли?
Леди. Я спала.
Неизвестный. Никогда не просыпайтесь, о волшебница, ибо, когда вы спите, ваши слова текут, как мед.
Леди (величественно и холодно). Ваши речи дерзки. Знаете ли вы, с кем вы разговариваете, сэр?
Неизвестный (не смущаясь). Нет, не знаю, и не хочу знать. Вероятно, вы состоите при дворе. Для меня существуют только два рода женщин: женщины с чудесным голосом, нежным и звучным, и кудахтающие куры, которые бессильны вдохновить меня. Ваш голос бесконечно красив. Не жалейте, что вы на короткое мгновенье усладили меня его музыкой.
Леди. Сэр, вы слишком смелы. На миг умерьте ваше изумленье* и…
Неизвестный (жестом останавливает ее). «На миг умерьте ваше изумленье»…
Леди. Грубиян! Вы смеете меня передразнивать?
Неизвестный. Это музыка. Разве вы не слышите? Когда хороший музыкант поет песню, разве вам не хочется петь ее еще и еще, пока вы не уловите и не запомните ее дивную мелодию? «На миг умерьте ваше изумленье». Бог ты мой! В одном этом слове «изумленье» — целая повесть человеческого сердца. «Изумленье»! (Берет таблички.) Как это? «На час оставьте ваше восхищенье…»
Леди. Очень неприятное нагромождение шипящих. Я сказала: «На миг умерьте…»
Неизвестный (поспешно). На миг, да, конечно, на миг, на миг, на миг! Будь проклята моя память, моя несчастная память! Сейчас запишу. (Начинает писать, но останавливается, «так как память изменяет ему.) Но как же получалось это нагромождение шипящих? Вы очень правильно это заметили; даже мой слух уловил его, пока предательский мой язык произносил эти слова.
Леди. Вы сказали: «на час». Я сказала: «на миг».
Неизвестный. «На миг»… (Исправляет.) Так! (Пылко.), А теперь будьте моей не на миг и не на час, а навсегда.
Леди. Этого еще недоставало! Уж не вздумали ли вы докучать мне вашей любовью, низкий негодяй?
Неизвестный. Нет, любовь — не моя, это ваше порождение; я только кладу ее к вашим ногам. Как мне не полюбить девушку, для которой так много значит правильно найденное слово. Так позволь, божественное чудо красоты…* Нет, это я уже где-то говорил, а словесное одеяние моей любви к вам должно быть с иголочки новое.
Леди. Вы слишком много разговариваете, сэр. Предупреждаю вас: я больше привыкла заставлять себя слушать, чем выслушивать проповеди.
Неизвестный. Это обычно для тех, кто хорошо говорит, Но изъясняйтесь вы хоть ангельским языком, — а оно поистине так, — все же знайте, что король над словом — я.
Леди. Король, ха!
Неизвестный. Именно. Жалкие созданья мы — мужчины и женщины.
Леди. Вы осмеливаетесь называть меня женщиной?
Неизвестный. Каким же более высоким именем мне назвать вас? Как иначе мне вас любить? А между тем у вас есть основания гнушаться этим именем: не сказал ли я только сейчас, что мы жалкие созданья? Но есть могучая сила, которая может спасти нас.
Леди. Покорно вас благодарю за проповедь, сэр. Хочу надеяться, что я знаю свои обязанности.
Неизвестный. Это не проповедь, а живая правда. Сила, о которой я говорю, это сила бессмертной поэзии, Ибо знайте, что хоть этот мир и мерзок и хоть мы всего-навсего черви, но стоит только облечь всю эту мерзость в волшебные одежды слов, как сами мы преображаемся, и души наши парят высоко, и земля цветет, как миллионы райских садов.
Леди. Вы испортили ваши райские сады этими миллионами. Вы увлекаетесь. Надо же соблюдать какое-то чувство меры, когда говоришь.
Неизвестный. Вот это вы сказали, совсем как Бэн*.
Леди. Что это еще за Бэн?
Неизвестный. Ученый каменщик, который воображает, что небо не выше его лестницы, а потому считает своим долгом попрекать меня тем, что я летаю. Говорю вам: еще не создано слово, еще не пропета мелодия, достаточно величественная и неповторимая для той славы, которую нам могут открыть прекрасные слова. Отрицать это — ересь! Разве вас не учили, что вначале было слово? Что слово было у бога, даже больше, — что слово было бог?
– О, Изабелла, прости, – взмолился он. – Какой же я медведь! Я нечаянно, слишком крепко я тебя обнял. Она нетерпеливо вздернула голову.
– Ну конечно же, не нарочно, Эмори, и не так уж больно, но что нам теперь делать?
– Делать? – удивился он. – Ах, ты про это пятнышко, да это сейчас пройдет.
– Не проходит, – сказала она после того, как с минуту внимательно себя рассматривала. – Все равно видно, так некрасиво, ой, Эмори, как же нам быть, ведь оно как раз на высоте твоего плеча.
– Попробуй потереть, – предложил Эмори, которому стало чуточку смешно.
Она осторожно потерла шею кончиками пальцев, а потом в уголке ее глаза появилась и скатилась по щеке большая слеза.
– Ох, Эмори, – сказала она, подняв на него скорбный взгляд, – если тереть, у меня вся шея станет ярко-красная. Как же мне быть?
В мозгу его всплыла цитата, и он, не удержавшись, произнес ее вслух:
– «Все ароматы Аравии не отмоют эту маленькую руку…»
Она посмотрела на него, и новая слеза блеснула, как льдинка.
– Не очень-то ты мне сочувствуешь. Он не понял.
– Изабелла, родная, уверяю тебя, что это…
– Не трогай меня! – окрикнула она. – Я так расстроена, а ты стоишь и смеешься. И он опять сказал не то:
– Но Изабелла, милая, ведь это и правда смешно, а помнишь, мы как раз говорили, что без чувства юмора…
Она не то чтобы улыбнулась, но в уголках ее рта появился слабый невеселый отблеск улыбки.
– Ох, замолчи! – крикнула она вдруг и побежала по коридору назад, к своей комнате. Эмори остался стоять на месте, смущенный и виноватый.
Изабелла появилась снова, в накинутом на плечи легком шарфе, и они спустились по лестнице в молчании, которое не прерывалось в течение всего обеда.
– Изабелла, – сказал он не слишком ласково, едва они сели в машину, чтобы ехать на танцы в Гриничский загородный клуб. – Ты сердишься, и я, кажется, тоже скоро рассержусь. Поцелуй меня, и давай помиримся.
Изабелла недовольно помедлила.
– Не люблю, когда надо мной смеются, – сказала она наконец.
– Я больше не буду. Я и сейчас не смеюсь, верно?
– А смеялся.
– Да не будь ты так по-женски мелочна. Она чуть скривила губы.
– Какой хочу, такой и буду.
Эмори с трудом удержался от резкого ответа. Он уже понял, что никакой настоящей любви к Изабелле у него нет, но ее холодность задела его самолюбие. Ему хотелось целовать ее, долго и сладко – тогда он мог бы утром уехать и забыть ее. А вот если не выйдет, ему не так-то легко будет успокоиться… Это помешает ему чувствовать себя победителем. Но с другой стороны, не желает он унижаться, просить милости у столь доблестной воительницы, как Изабелла.
Возможно, она обо всем этом догадалась. Во всяком случае, вечер, обещавший стать квинтэссенцией романтики, прошел среди порхания ночных бабочек и аромата садов вдоль дороги, но без нежного лепета и легких вздохов…
Поздно вечером, когда они ужинали в буфетной шоколадным тортом с имбирным пивом, Эмори объявил о своем решении:
– Завтра рано утром я уезжаю.
– Почему?
– А почему бы и нет?
– Это вовсе не обязательно.
– Ну, а я все равно уезжаю.
– Что ж, если ты намерен так глупо себя вести…
– Ну зачем так говорить, – возразил он.
– …просто потому, что я не хочу с тобой целоваться… Ты что же, думаешь…
– Погоди, Изабелла, – перебил он, – ты же знаешь, что дело не в этом, отлично знаешь.
— Это Дик… Дик Хамберд!
— Ох, господи!
— Пощупай сердце!
И снова каркающий голос старухи, словно бы даже злорадный:
— Да мертвый он, мертвый. Автомобиль перевернулся. Двое, которые легко отделались, внесли других в комнату, а этому уж ничем не поможешь.
Эмори бросился в дом, остальные, войдя за ним следом, положили обмякшее тело на диван в убогой комнатке с окном на улицу. На другой кушетке лежал Слоун, тяжело раненный в плечо. Он был в бреду, все повторял, что лекция по химии будет в 8.10.
— Понять не могу, как это случилось, — сказал Ферренби сдавленным голосом. — Дик вел машину, никому не хотел отдать руль, мы ему говорили, что он выпил лишнего, а тут этот чертов поворот… ой, какой ужас… — Он рухнул на пол и затрясся от рыданий.
Приехал врач, потом Эмори подошел к дивану, кто-то дал ему простыню накрыть мертвого. С непонятным хладнокровием он приподнял безжизненную руку и дал ей снова упасть. Лоб был холодный, но лицо еще что-то выражало. Он посмотрел на шнурки от ботинок — сегодня утром Дик их завязывал. Сам завязывал, а теперь он — этот тяжелый белый предмет. Все, что осталось от обаяния и самобытности Дика Хамберда, каким он его знал, — как это все страшно, и обыденно, и прозаично. Всегда в трагедии есть эта нелепость, эта грязь… все так никчемно, бессмысленно… так умирают животные… Эмори вспомнилась попавшая под колеса изуродованная кошка в каком-то из переулков его детства…
— Надо отвезти Ферренби в Принстон.
Эмори вышел на дорогу и поежился от свежего ночного ветра, и от порыва этого ветра кусок крыла на груде искореженного металла задребезжал тихо и жалобно.
Крещендо!
На следующий день его закружило в спасительном праздничном вихре. Стоило ему остаться одному, как в памяти снова и снова возникал приоткрытый рот Дика Хамберда, неуместно красный на белом лице, но усилием воли он заслонял эту картину спешкой мелких насущных забот, выключал ее из сознания.
Изабелла с матерью приехали в четыре часа и по веселой Проспект-авеню проследовали в «Коттедж» пить чай. Клубы в тот вечер по традиции обедали каждый у себя и без гостей, поэтому в семь часов Эмори препоручил Изабеллу знакомому первокурснику, сговорившись встретиться с ней в гимнастическом зале в одиннадцать, когда старшекурсников допускали на бал младших. Наяву она оказалась не хуже, чем жила в его мечтах, и от этого вечера он ждал исполнения многих желаний. В девять часов старшие, выстроившись перед своими клубами, смотрели факельное шествие первокурсников, и Эмори думал, что, наверно, в глазах этих орущих, глазеющих юнцов он и его товарищи — во фраках, на фоне старинных темных стен, в отблесках факелов — зрелище столь же великолепное, каким было для него самого год назад.
Вихрь не утих и наутро. Завтракали вшестером в отдельной маленькой столовой в клубе, и Эмори с Изабеллой, обмениваясь нежными взглядами над тарелками с жареными цыплятами, пребывали в уверенности, что их любовь — навеки. На балу танцевали до пяти утра, причем кавалеры беспрестанно перехватывали друг у друга Изабеллу, и чем дальше, тем чаще и веселее, а в промежутках бегали в гардеробную глотнуть из бутылок, оставленных в карманах плащей, чтобы еще на сутки отодвинуть накопившуюся усталость. Группа кавалеров без постоянных дам — это нечто единое, наделенное одною общей душой. Вот проносится в танце красавица брюнетка, и вся группа, тихо ахнув, подается вперед, а самый проворный разбивает парочку. А когда приближается галопом шестифутовая дылда (гостья Кэя, которой он весь вечер пытался вас представить), вся группа, так же дружно отпрянув назад, начинает с интересом вглядываться в дальние углы зала, потому что вот он, Кэй, взмокший от пота и от волнения, уже пробирается сюда сквозь толпу, высматривая знакомые лица.
— Послушай, старик, тут есть одна прелестная…
— Прости, Кэй, сейчас не могу. Я обещал вызволить одного приятеля.
— Ну, а следующий танец?
— Да нет, я… гм… честное слово, я обещал. Ты мне дай знак, когда она будет свободна.
Эмори с восторгом принял идею Изабеллы уйти на время из зала и покататься на ее машине. Целый упоительный час — он пролетел слишком быстро! — они кружили по тихим дорогам близ Принстона и разговаривали, скользя по поверхности, взволнованно и робко. Эмори, охваченный странной, какой-то детской застенчивостью, даже не пытался поцеловать ее.
На следующий день они покатили в Нью-Йорк, позавтракали там, а после завтрака смотрели в театре серьезную современную пьесу, причем Изабелла весь второй акт проплакала, и Эмори был этим несколько смущен, хотя и преисполнился нежности, украдкой наблюдая за нею. Ему так хотелось осушить ее слезы поцелуями, а она в темноте потянулась к его руке, и он ласково накрыл ее ладонью.
А к шести они уже прибыли в загородный дом семьи Борже на Лонг-Айленде, и Эмори помчался наверх в отведенную ему комнату переодеваться к обеду. Вдевая в манжеты запонки, он вдруг понял, что так наслаждаться жизнью, как сейчас, ему, вероятно, уже никогда больше не суждено. Все вокруг тонуло в священном сиянии его собственной молодости. В Принстоне он сумел выдвинуться в первые ряды. Он влюблен, и ему отвечают взаимностью. Он зажег в комнате все лампы и посмотрел на себя в зеркало, отыскивая в своем лице те качества, что позволяли ему и видеть отчетливее, чем большинство других людей, и принимать твердые решения, и проявлять силу воли. Сейчас он, кажется, ничего не захотел бы изменить в своей жизни… Вот только Оксфорд, возможно, сулил бы более широкое поприще…
В молчании он любовался собой. Как хорошо, что он красив, как идет ему смокинг. Он вышел в коридор, но, дойдя до лестницы, остановился, услышав приближающиеся шаги. То была Изабелла, и никогда еще она вся — от высоко зачесанных блестящих волос до крошечных золотых туфелек — не была так прекрасна.
— Изабелла! — воскликнул он невольно и раскрыл объятия. Как в сказке, она подбежала и упала ему на грудь, и то мгновение, когда губы их впервые встретились, стало вершиной его тщеславия, высшей точкой его юного эгоизма.
Глава III: Эгоист на распутье
— Ой, пусти! Эмори разжал руки.
— Что случилось?
— Твоя запонка, ой, как больно… вот, гляди. Она скосила глаза на вырез своего платья, где на белой коже проступило крошечное голубое пятнышко.
— О, Изабелла, прости, — взмолился он. — Какой же я медведь! Я нечаянно, слишком крепко я тебя обнял. Она нетерпеливо вздернула голову.
— Ну конечно же, не нарочно, Эмори, и не так уж больно, но что нам теперь делать?
— Делать? — удивился он. — Ах, ты про это пятнышко, да это сейчас пройдет.
— Не проходит, — сказала она после того, как с минуту внимательно себя рассматривала. — Все равно видно, так некрасиво, ой, Эмори, как же нам быть, ведь оно как раз на высоте твоего плеча.
— Попробуй потереть, — предложил Эмори, которому стало чуточку смешно.
Она осторожно потерла шею кончиками пальцев, а потом в уголке ее глаза появилась и скатилась по щеке большая слеза.
— Ох, Эмори, — сказала она, подняв на него скорбный взгляд, — если тереть, у меня вся шея станет ярко-красная. Как же мне быть?
В мозгу его всплыла цитата, и он, не удержавшись, произнес ее вслух:
— «Все ароматы Аравии не отмоют эту маленькую руку…»
Она посмотрела на него, и новая слеза блеснула, как льдинка.
— Не очень-то ты мне сочувствуешь. Он не понял.
— Изабелла, родная, уверяю тебя, что это…
— Не трогай меня! — окрикнула она. — Я так расстроена, а ты стоишь и смеешься. И он опять сказал
“Oh, Amory,” she said despairingly, lifting up a most pathetic face,
“I’ll just make my whole neck flame if I rub it.
– Ох, Эмори, – сказала она, подняв на него скорбный взгляд, – если тереть, у меня вся шея станет ярко-красная.
What’ll I do?”
Как же мне быть?
A quotation sailed into his head and he couldn’t resist repeating it aloud.“All the perfumes of Arabia will not whiten this little hand.”
В мозгу его всплыла цитата, и он, не удержавшись, произнес ее вслух:
– «Все ароматы Аравии не отмоют эту маленькую руку…»
She looked up and the sparkle of the tear in her eye was like ice.
Она посмотрела на него, и новая слеза блеснула, как льдинка.
“You’re not very sympathetic.”
– Не очень-то ты мне сочувствуешь.
Amory mistook her meaning.
Он не понял.
“Isabelle, darling, I think it’ll——”
– Изабелла, родная, уверяю тебя, что это…
“Don’t touch me!” she cried.
“Haven’t I enough on my mind and you stand there and laugh!”
– Не трогай меня! – крикнула она. – Я так расстроена, а ты стоишь и смеешься.
Then he slipped again.
И он опять сказал не то:
“Well, it is funny, Isabelle, and we were talking the other day about a sense of humor being——”
– Но, Изабелла, милая, ведь это и правда смешно, а помнишь, мы как раз говорили, что без чувства юмора…
She was looking at him with something that was not a smile, rather the faint, mirthless echo of a smile, in the corners of her mouth.
Она не то чтобы улыбнулась, но в уголках ее рта появился слабый невеселый отблеск улыбки.
“Oh, shut up!” she cried suddenly, and fled down the hallway toward her room.
– Ох, замолчи! – крикнула она вдруг и побежала по коридору назад, к своей комнате.
Amory stood there, covered with remorseful confusion.
“Damn!”
Эмори остался стоять на месте, смущенный и виноватый.
When Isabelle reappeared she had thrown a light wrap about her shoulders, and they descended the stairs in a silence that endured through dinner.
Изабелла появилась снова, в накинутом на плечи легком шарфе, и они спустились по лестнице в молчании, которое не прерывалось в течение всего обеда.
“Isabelle,” he began rather testily, as they arranged themselves in the car, bound for a dance at the Greenwich Country Club, “you’re angry, and I’ll be, too, in a minute.
– Изабелла, – сказал он не слишком ласково, едва они сели в машину, чтобы ехать на танцы в Гриничский загородный клуб. – Ты сердишься, и я, кажется, тоже скоро рассержусь.
Let’s kiss and make up.”
Поцелуй меня, и давай помиримся.
Isabelle considered glumly.
Изабелла недовольно помедлила.
“I hate to be laughed at,” she said finally.
– Не люблю, когда надо мной смеются, – сказала она наконец.
“I won’t laugh any more.
– Я больше не буду.
I’m not laughing now, am I?”
Я и сейчас не смеюсь, верно?
“Oh, don’t be so darned feminine.”
– Да не будь ты так по-женски мелочна.
Her lips curled slightly.
Она чуть скривила губы.
“I’ll be anything I want.”
– Какой хочу, такой и буду.
Amory kept his temper with difficulty.
Эмори с трудом удержался от резкого ответа.
He became aware that he had not an ounce of real affection for Isabelle, but her coldness piqued him.
Он уже понял, что никакой настоящей любви к Изабелле у него нет, но ее холодность задела его самолюбие.
He wanted to kiss her, kiss her a lot, because then he knew he could leave in the morning and not care.
Ему хотелось целовать ее, долго и сладко – тогда он мог бы утром уехать и забыть ее.
On the contrary, if he didn’t kiss her, it would worry him….
It would interfere vaguely with his idea of himself as a conqueror.
А вот если не выйдет, ему не так-то легко будет успокоиться… Это помешает ему чувствовать себя победителем.